ВОЗВРАЩЕННОЕ ДЕТСТВО

(журнал «Детский дом» №4/1957)

...В девятнадцатом году петлюровцы учинили очередной погром в пограничном Проскурове. На глазах мальчика саблями зарубили отца и мать. Он остался совсем один в холодной подвальной комнате, среди разбитых скамеек, рухнувшего комода и мелких картузов, которые изготовлял ремесленник-отец.

Пришли красные. Мишу забрали в детский дом. Там он впервые увидел большой, сверкающий черным лаком рояль. Его тянуло к роялю. Когда дети играли в прятки и с шумом носились по комнате, Миша целыми часами тыкал пальцами в клавиши. Несвязные звуки в распаленном ребяческом воображении превращались в чудесную музыку. Заведующая детским домом, наверно, любила детей. Она решила, что воспитанник будет музыкантом, и отыскала для Миши учителя. Успехи Миши были поразительны. (Из очерка Г. Сагала «Миша Грачев» в газете «Рабочая Москва» № 267 от 17 ноября 1934 года.)

Автор очерка не ошибся. Заведующая нашим детским домом Басшева Горовиц действительно любила детей. Да и как можно было тогда, в то тяжелое время, без большой любви, так самоотверженно бороться за жизнь каждого ребенка. И диву даешься: откуда бралось у девушки в 21 год столько мужества и терпения, материнской ласки и тепла, чтобы выходить всех нас, вернуть нам жизнь, утраченное детство, улыбку...

С тех пор прошло много лет. Как хочется восстановить в памяти события тех далеких дней, дней великих бурь и тревожного детства. Но разве все упомнишь, если тебе тогда от роду было всего только восемь лет? И вот ныне, как и тридцать восемь лет назад, на помощь к своему воспитаннику приходит его воспитательница — старая учительница киевской школы Б. Горовиц.

Дорогой Миша! Получила твое письмо, благодарю тебя за сохранившиеся теплые чувства ко мне.

У меня до войны были фотографии всего нашего детского дома, но, к великому моему сожалению, они все остались в Киеве, когда я эвакуировалась. У меня сохранилась только статья из «Рабочей Москвы» с твоей фотографией, напечатанная о тебе, когда ты еще учился на рабфаке.

Теперь о нашем детском доме. История его возникновения проста и чудовищна. Петлюровский отряд под командованием атамана Симосенко в зимний февральский день (в субботу) в течение трех часов (от 3 до 6 часов дня) вырезал три тысячи человек проскуровской бедноты.

В результате — три детских дома заполнились детьми всех возрастов. В нашем детском доме, если помнишь, были и ясли (десять малюток). Там находилась самая маленькая сиротка, которой было восемь дней, когда убили ее родителей. Несмотря на все старания — она не выжила.

Приближалась трудная весна. Первая весна без родителей. Дни, безрадостные и непонятные для неокрепшего детского сознания, среди таких же запуганных и молчаливых обитателей большого, чужого дома. Все время казалось, что этот ужас может снова повториться.

В каждом чубатом дети видели петлюровца. Нередко ночную тишину прерывали стоны израненных детских сердец.

Власть переходила из рук в руки. Денежные знаки: петлюровские, деникинские — не имели никакого значения, и тяжело было содержать детей. Петлюра хотел сделать красивый жест и ассигновал один миллион рублей на проскуровские детские дома, но этих кровавых денег никто не хотел брать: они так и остались неиспользованными в банке.

Но, несмотря ни на что, весна вступила в свои права. Солнечные лучи проникали и в холодный дом, где несколько десятков ребятишек ждали ласки и тепла. По кривым улочкам бурно неслись весенние воды и вместе со смытой кровью уносили в реку людские страдания и детские морщинки.

Никогда еще Южный Буг не видел столько горя и, не выдержав, вскрылся раньше времени. Жизнь пробивалась повсюду.

Сначала в детском доме на 70 детей была одна заведующая, одна воспитательница, заведующий хозяйством, кухарка, сторож и три няни. Весь персонал всецело отдался работе, не считаясь ни с занимаемой должностью, ни с тем, что никто зарплаты не получал. Детей надо было кормить, одевать, мыть, вычесывать, обстирывать, воспитывать и учить. И мы все это делали.

Честь и слава вам, первым энтузиастам этого благородного дела! Добрым словом вспоминают вас те, кого вы поставили на ноги. Пройдут года, но ни мы, ни наши дети, ни внуки не позабудут вашего высокого патриотического подвига, вашей большой человечности. Перед нами никогда не померкнет образ милой девушки, которая в те далекие дни нашла в себе силы взвалить на свои хрупкие плечи столько забот о нас, которой в одно и то же время приходилось быть и заведующей и бухгалтером, сестрой милосердия и банщицей, воспитательницей и учительницей.

Встаешь зимним утром: холодно, топлива мало. Дети в постелях. Обходишь спальни, перевязываешь ножки, у некоторых появились раны от холода. Потом скудное кормление, занятия, игры...

Чем же мы вас кормили? И сейчас не пойму, как я уговаривала мясника и пекаря давать в долг мясо и хлеб, чтобы хоть поддержать детей, как совершенно незнакомый железнодорожник согласился ежедневно приносить четверть молока для детей. Наверно, и этим людям жалко было детей.

Да и как могло быть иначе? Разве выжили бы многие из тех обездоленных, если бы народ, родина не позаботились о наших судьбах?

Кто, как не мы — воспитанники детских домов, по-настоящему, сердцем осознали и оценили величие слов: Родина-мать!

К тому же еще надо было поддержать бодрое настроение у детей и тогда, когда пули падали во дворе и в саду детского дома.

Наша заведующая едва успевала менять вывески. То на дверях появлялась надпись: «Детский дом», то «Дитячий будинок», то слово «будинок» заменялось словом «пшитулок» и т. д.

Но вот с развевающимся красным знаменем в город ворвались буденовцы. Город сразу ожил. Ставни раскрылись. Люди повысыпали на улицы и тут... начался погром. Этот маскарад, как оказалось, понадобился бандитам для того, чтобы удостовериться, на чьей стороне симпатии горожан. Как будто и без этого они не знали, как истерзанный город ненавидел весь этот контрреволюционный сброд, с каким нетерпением ждал возвращения красных.

В июле и августе 1920 года советские войска занимали Проскуров. И вот в это время, время передышки от тяжких дней, работники детских домов при помощи органов народного образования подготовили большой детский праздник. Днем дети совершили очень красочное шествие по городу. Потом были устроены игры в городском саду, а вечером в театре состоялся большой концерт. Выступления получили всеобщее одобрение. Но нам, взрослым, было очень тревожно: мы уже знали, что все советские учреждения подготавливаются для эвакуации.

Светлые дни снова сменились печальными, полными трудностей днями. Но дети тогда хорошо почувствовали, что для них значила советская власть. Дни ее пребывания в Проскурове были праздничными днями для всех нас.

Случай, который вспомнился мне, должно быть, относится к тому времени. То было глубокой осенью. Всю ночь, не переставая, лил дождь, монотонно отбивая по крыше мелкой дробью. Под такую музыку только и спать. Однако никто глаз не смыкал. Какое-то смутное предчувствие вкралось в сердца детей и, как оказалось впоследствии, тревога была ненапрасной.

Барабанная дробь усилилась. Все почувствовали, что дождь тут ни при чем. И, действительно, скоро разразилась такая пальба, раздался такой грохот, что дом наш стал трястись, как в лихорадке. Всю ночь длилась перестрелка. Дети собрались в коридоре и просидели на полу до рассвета. На следующий день все выяснилось.

Ночью в город проник отряд красных. Сорок смельчаков, водрузив пулеметы на нашей крыше, навели такую панику на белых, что те, решив, что высажен крупный десант, едва ноги унесли из города.

Утром перед взором ребят открылась следующая картина: вокруг дома вся земля была усеяна стреляными гильзами, на воротах висела неразорвавшаяся бомба, а на мостовой лежала убитая лошадь.

Но, наконец, в ноябре 1920 года окончательно были изгнаны всякой масти контрреволюционные войска. Советская власть окончательно утвердилась. Время было трудное, но о детях заботились. В Проскурове стояла 60-я дивизия. Когда у нас не было мяса, я пошла к командиру дивизии, который немедленно выписал корову, мешок сахару и бочку повидла. Вскоре, кроме питания и топлива, в детском доме появились одежда и мыло, бумага и карандаши, книги и игрушки, а главное — надежда, хорошее настроение и веселье.

У нас уже были три воспитательницы, из которых одна обучала пению и музыке.

Сохранившаяся у меня нотная тетрадь с записями первых сочинений датирована 1921 годом. Следовательно, к музыке я впервые приобщился в 9—10 лет. Помню, как со мной занимались одновременно и по скрипке, и по фортепьяно. Преподаватель по скрипке доказывал мне преимущество своего предмета, а преподаватель по фортепьяно тянул в свою сторону.

Что же касается меня, то, не найдя лучшего выхода из создавшегося положения, я вскоре вовсе бросил заниматься, о чем впоследствии очень сожалел. Впрочем, играть по слуху я не переставал.

Дальнейшее пребывание в детском доме сохранилось в памяти в виде отдельных, разрозненных кинокадров, ничем не связанных между собой.

Когда в мае 1925 года я вышел из детского дома, мне было всего четырнадцать лет.

Некоторое время еще жил в интернате для рабочих подростков, а потом, сняв угол, вовсе обрел полную независимость. Я гордился тем, что меня называют рабочим, что я сам себя содержу.

Последующие годы прошли в труде и заботе. Немало времени отнимал комсомол, ЧОН (части особого назначения). Годы тревожной, но и веселой молодости.

После работы спешил в клуб. Недаром там на стене висел лозунг: «Наш дом — клуб комсомола!»

Организованный мной шумовой оркестр (гребенки, бутылки и т. д.) обрел такую добрую славу, такую репутацию, что нас стали приглашать даже на торжественные собрания общегородского масштаба.

Прошло еще два года. Я стал квалифицированным наборщиком. И хотя за все это время мысль об учебе не покидала меня, я, вероятно, надолго еще остался бы в Проскурове, если бы не случай.

Как-то на общем собрании я узнал о том, что в «Комсомольской правде» сообщалось об открытии музыкального рабфака при Московской консерватории. Не найдя этого номера газеты, я написал прямо в редакцию. И вот, получив подтверждение, я с командировкой от окружкома комсомола и 18 рублями в кармане еду в Москву.

Приехал 16 августа — в последний день приема. Никогда еще стены консерватории не видели подобной публики. Тут были молодые шахтеры из Донбасса, чабаны из Голодной степи, слесари и рыбаки, лесорубы и грузчики. Одним словом, со всех концов нашей необъятной страны в этот великий храм музыкального искусства устремились те, кому в свое время дорога сюда была заказана. И так было повсюду. Рабфаки возникали при всех высших учебных заведениях. Лозунг «Рабочие должны овладевать высотами культуры» претворялся в жизнь!

Дальше идут годы напряженной учебы. Порой просто не хватало денег, а рассчитывать, как мои товарищи, на подспорье из дому не приходится. Вот когда пригодилась моя старая профессия. Временами работал в ночную смену наборщиком в типографиях «Правда», «Гудок», «Крестьянская газета» и др.

В 1932 году в Государственном музыкальном издательстве выходит из печати моя первая песня «На страже». В 1934 году окончил рабфак, а еще через пять лет получил диплом об окончании Московской государственной консерватории. Началась новая самостоятельная жизнь, наполненная творческой работой, я стал профессиональным композитором.


Когда Михаил в 1925 году вышел из детского дома, ему было всего 14 лет. В 1939 году Михаил Грачев получил диплом об окончании Московской государственной консерватории. Кажется невероятным, что самоучка из глухой провинции, круглый сирота, становится профессиональным композитором, а позднее — заслуженным деятелем искусств... До конца жизни он с благодарностью вспоминает свою замечательную воспитательницу и переписывается с ней...

«Размышляя над этой публикацией в журнале «Детский дом», я подумала: а что же сейчас мы помним о своем прошлом, или оно давно покрылось паутиной забвения? Как кровожадные завоеватели, мы со страстью ринулись вперед, в новую жизнь, где нужно успеть захватить выгодные позиции. У Пушкина есть такие строки: «Образованный француз или англичанин дорожит строкою старого летописца, в которой упомянуто имя его предка, честного рыцаря, падшего в такой-то битве или в таком-то году возвратившегося из Палестины...» А у нас сейчас — неужели все забыто, оболгано, обругано?..»