А.С.Бронштейн

ШОССЕ ЭНТУЗИАСТА

(отрывки из книги)

ПРЕДИСЛОВИЕ

Рассуждать мне об этой рукописи удобно, ибо я еще не был пациентом, не лечился в Центре эндохирургии и литотрипсии, а человеческая моя симпатия к Александру Бронштейну вызвана даже не литературными его способностями, а умом и обаянием этого человека и соответствием его дел его словам. Тем более что и он, и я – люди провинциальные по своему происхождению, и та пуповина, которая его связывает с украинским городком Хмельницким, сродни тому, что связывает меня с моим родным Саратовом. Да и многое другое сближает, хотя разница в возрасте у нас в несколько лет…
По прочтении этой рукописи понимаешь, что сформировали Александра Бронштейна его семья и та любовь, которой он был окружен, его любовь к родителям, к детям; и это, наверное, самое ценное, что составляет содержание этой книги...


Олег Табаков,
народный артист СССР

Последний поезд на Восток

Задумывая эту книгу, я решил, что не стану уделять непомерное внимание собственной персоне.
Главное — постараться показать жизненный фон моего времени и окружающую среду, густо насыщенную замечательным и неповторимым человеческим общением…

Мысленно возвращаюсь в свой дом в тихом и безмятежном Проскурове, что на западе Украины. Провинция и есть провинция, правда… столичная. За год до моего рождения была образована Каменец-Подольская область, а незадолго до начала войны Проскуров стал ее областным центром.
В одной шутливой песенке есть слова: «Городок наш ничего, населенье таково — незамужние ткачихи составляют большинство». Так вот, в нашем Проскурове таким большинством были евреи — они облюбовали эти места еще с начала XVII века. Потом город входил в пресловутую черту оседлости, там, где русские цари милостиво позволяли селиться моим соплеменникам…
Впрочем, о далекой истории — немного позже. Сейчас — о времени, свидетелем которого я был. Кое-что помню сам, хотя мне не исполнилось еще и трех лет, а остальное — рассказы родителей. Итак, 22 июня 1941 года. …Я проснулся, когда едва светало. Откуда-то издалека слышалось тяжелое гудение, потом частые удары, и от этих страшных и непонятных звуков наш дом дрожал. В комнате горела настольная лампа, родители вполголоса переговаривались, а бабушка бормотала какие-то еврейские молитвы.
Я выскользнул из постели и подошел к отцу. Но он, не обращая на меня внимания, вглядывался в сумрак за окном, который озаряли далекие вспышки. Я влез на стул и увидел, что улица полна людей, которые что-то громко обсуждают. Полыхая фарами, мимо проехал грузовик, промелькнули велосипедисты.
Наконец, отец вспомнил обо мне:
— Ты почему не спишь, Шурик? А ну, быстро в кровать!
Что было потом? Когда я опять проснулся, уже светило солнце. Мама, папа и бабушка сидели и слушали радио…
Потом немецкие самолеты уже не просто пролетали над Проскуровом, как 22 июня, а сбрасывали бомбы. Причем каждый день. Орудийная канонада с каждым днем становилась все громче. Все понимали, что со дня на день в город войдут немцы. Но лишь некоторые предполагали, какую страшную беду они принесут всем и особенно евреям.
Каким-то чудом нам удалось втиснуться в поезд, отъезжавший из Проскурова незадолго до прихода немцев. Мы — это я с матерью и отцом, который был комиссован по болезни и к тому же имел бронь. Еще бабушка, и сестра отца (Эйдя Тевелевна Шварцман, или, как мы ее называли, Леда), и ее муж (Яков Аронович, не подлежавший мобилизации по возрасту). Уезжала с нами и семья брата матери — Янгарбер. В невообразимой спешке и суете успели захватить только кое-что из одежды…
Как происходил отъезд, те, кто пережил войну, представят. Или вспомнят старые фильмы о том времени, создатели которых воспроизвели трагические и часто безумные сцены отступления и эвакуацию. Впрочем, любая воображаемая картина — бледное подобие правды. [...]

На этом роковом клочке земли

Немцы заняли Проскуров уже через несколько недель после начала войны. Выбивали их из города долго, с тяжелыми кровопролитными боями. Вот свидетельства участников тех событий, которые я прочел во время работы над книгой.
Прошедший через многое маршал Жуков написал в своих мемуарах: «…с 7 марта завязалась такая отчаянная битва, которой я не видел со времен Курской дуги». Но в сводке Совинформбюро от 24 марта 1944-го — дне освобождения моего родного города — об этом сообщалось сухо и деловито: «На Проскуровском направлении противник контратаками пытался остановить наши наступающие войска. Части Н-ского соединения в результате успешного маневра отбросили немцев и овладели районным центром Каменец-Подольской области городом Меджибож. Другие наши соединения, преодолев упорное сопротивление немцев, вплотную подошли к городу Проскурову и завязали уличные бои. В течение дня уничтожено до 2000 немецких солдат и офицеров. Подбито и сожжено 30 танков и самоходных орудий противника».
…Мы вернулись в Проскуров летом сорок четвертого. Город был наполовину разрушен, стены уцелевших домов были испещрены следами от пуль и осколков. На улицах и во дворах — воронки от бомб и снарядов. Конечно, мы надеялись вернуться в родной дом, но… На его дверях красовалась грозная вывеска «Городская прокуратура», а потому ни о каком вселении не могло быть и речи. В качестве компенсации семейству Бронштейн выделили небольшую квартирку.
Население города за время немецкой оккупации уменьшилось чуть ли не вдвое. Зато сильно вырос проскуровский погост, захватив немалые куски чернозема по соседству. Кресты и безымянные холмики без счета тянулись до самого горизонта. Жизнь в городе и окрестностях без малого три года висела на волоске, зато дверь на тот свет была открыта настежь. [...]
Как-то раз на уроке истории один из моих одноклассников долго мялся у доски, а потом неуверенно произнес:
— Первое упоминание о Проскурове датировано 1393 годом…
Учительница от возмущения чуть не подскочила на стуле:
— Лихо ты наш город состарил… Аж на целый век!
Она здорово рассердилась на нерадивого «историка» и велела ему к следующему уроку вызубрить календарь знаменательных дат. А заодно прочла целую лекцию, основные тезисы которой запомнились мне на всю жизнь. Впрочем, о многих исторических фактах, касающихся родного города, я прочитал впервые, работая над воспоминаниями. Итак…
Первая «фамилия» моей родины — Плоскиров. В XV столетии там, где речка Плоская сливается с Южным Бугом, возникло небольшое сторожевое поселение. Изрядно доставалось его жителям от разных захватчиков — татаро-монголов, турок, поляков.
В 1795 году в названии города сменилось несколько букв, и он стал Проскуровом. Отчего — не знаю. Но некий «аромат» в этом слове ощущается. Дело в том, что украинское слово «проскура», а русское «просфора» или «просвира», означает круглый хлебец из пшеничной муки особой выпечки, который используется в христианских обрядах…
Много тут воевали, бунтовали. Носились по окрестностям отряды лихих казацких атаманов. Исторические летописи утверждают, что здесь оставил след Богдан Хмельницкий — в его честь город переименовали еще раз, в 1954-м. Тогда я, еще мальчишка, воспринял это событие равнодушно, но спустя много лет узнал, что в страшной резне, учиненной казаками Хмельницкого, было погублено все польское и еврейское население Проскурова…
А в феврале 1919 года жителей города постигла новая беда: петлюровские бандиты из отряда атамана Семесенко учинили массовую резню. Погибло несколько тысяч человек, большинство которых — евреи. Но это преступление не осталось безнаказанным.
Здесь появился на свет художник Георгий Верейский, ученик Добужинского, Кустодиева, Остроумовой-Лебедевой.
Я был знаком со знаменитым врачом-офтальмологом Федоровым, к несчастью трагически погибшим в июне 2000 года. В одном из наших разговоров «всплыл» Проскуров — выяснилось, Святослав Николаевич тоже отсюда родом.
— Получается, мы земляки… — отметил я с удовольствием.
— Может, и встречались? — улыбнулся коллега.
Святослав Николаевич был старше меня на одиннадцать лет. Стало быть, наши интересы вряд ли могли соприкасаться из-за разницы в возрасте, а вот случайно наши пути вполне могли пересечься. Где-нибудь на живописном берегу Южного Буга, куда летом приезжали многие. На длинной Александровской улице, по которой по выходным и праздникам степенно прогуливались горожане и обменивались новостями. В библиотеке или театре… Но, скорее всего, со Святославом Николаевичем я прежде не виделся: жителем Проскурова он был недолго.
Однако представить такую встречу было приятно…

Похвала бульону

Теперь самое время перейти к более подробному рассказу о родном городе. Кстати, возвращение в далекое прошлое подобно волнующему открытию: безумно интересно, как я жил тогда, о чем думал, о чем мечтал?
Итак, Проскуров конца сороковых годов. Застроенный небольшими домами, он словно излучал уют.
Горожане ходили неторопливо, часто останавливаясь, встречая знакомых. А поскольку чуть ли не все знали друг друга, то беседовать можно было хоть весь день.
Основной транспорт — гужевой. То и дело мелькали разномастные лошадки, запряженные в подводы, повозки, телеги. Автомобилей — раз-два и обчелся. Пылящих-дымящих предприятий не было, а потому воздух отличался чистотой — сегодня о таком уже не мечтают…
Главной улицей была Александровская, пересекавшая другую — Розы Люксембург, где жило несколько моих приятелей. Зимой мы строили там крепости из снега. А летом играли в штандер, казаков-разбойников, прятки. У меня сохранилась потрепанная желтая открытка с нашим адресом: Проскуров, улица Дзержинского, 44. Ее прислал кто-то из родных…
Остается только представить дом — одноэтажный, с разросшимися у окон деревьями и густым палисадником. Вообще, в городе было много зелени, у каждого дома скамейки, на которых с утра до вечера сидели и судачили старушки, громко переговариваясь через улицу.

По воскресеньям бабушка часто брала меня на базар. Шел я туда без большой охоты. Потому что бабушка постоянно останавливалась, беседуя с продавцами, мяла, пристально рассматривала товар и, конечно, торговалась. Наторговавшись, шла дальше, поскольку цена ее обычно не устраивала.
Торг происходил на смеси трех языков: украинского, русского и идиш. Подобное могли бы описать Шолом-Алейхем или Бабель, боюсь, мне это не под силу. Но все же я попытаюсь воспроизвести диалог, увы, без колоритных и ярких деталей.
Вот так, например, бабушка покупала курицу.
— Худая какая… Ты что, ее не кормил? — спрашивает она у продавца, тщательно осмотрев птицу.
— Боже упаси, конечно, кормил.
Торговец начинает подробно рассказывать про куриную «диету».
— Ладно… А юх у ней есть?
То есть жир, без которого не получится хорошего бульона.
— А как же! Не верите, посмотрите сами.
Бабушка не верила. Она брала курицу, ощупывала ее, поднимала перья на заднице и… дула туда. И так несколько раз. Потом морщилась:
— Не понимаю.
— Спросите внука.
— Он тем более не понимает.
Наконец, бабушка совершает покупку и с ней направляется в павильончик со смешной вывеской «Птахорiзка».
Но сомнения не покидали ее и во время готовки. Она то и дело окунала ложку в дымящуюся кастрюлю и пробовала варево, что-то тихо нашептывая. Хотела убедиться, достаточно ли в бульоне юха…
У нас была отдельная квартира, правда небольшая. И конечно, без всяких излишеств. Две небольшие смежные комнаты, обставленные весьма скромно: кровати, диван, буфет, этажерка с книгами, стулья. На стене — черная тарелка репродуктора. Кажется, присутствовал шкаф. Да… Еще мой письменный стол и моя же радиола. Сначала была допотопная, потом — о, радость! — родители купили вполне современный для того времени музыкальный аппарат.
На кухне был водопроводный кран — удобство, которым могли похвастаться далеко не все. Правда, вода стекала в тазик, и его приходилось беспрестанно опорожнять. Еще одним удобством была газовая плита, сменившая в начале пятидесятых керосинку. Ну, а третье удобство — туалет, простите, уборная, — сколько помню, всегда находилось во дворе…
Каждую субботу мы с отцом отправлялись в баню. Брали с собой, как положено, чистое белье: трусы, майки. Когда было холодно, мама заставляла надевать кальсоны, чтобы я, не дай бог, не простудился. В бане было очень грязно, особенно зимой. Я выходил в раздевалку и брезгливо ступал в темное месиво, натоптанное сапогами, ботинками и валенками. Конечно, никаких тапочек не было и в помине…
Когда отец смастерил душ — это было настоящее счастье: стоишь, а на тебя льется вода. Теплая!
Недалеко от нашего дома — до всех городских достопримечательностей рукой подать — был кинотеатр имени Чкалова. На фильм «Подвиг разведчика» с Кадочниковым в главной роли меня, кажется, провел кто-то из взрослых. То есть без билета. Ну а на сэкономленные деньги я купил фруктовое мороженое…
За кинотеатром располагался парк имени Коцюбинского, где точкой притяжения была танцевальная площадка. Музыканты духового оркестра трудились не покладая рук и не жалея голосовых связок, иногда за полночь; самыми популярными мелодиями были «Рио-Рита», «Кукарачча», «У самовара я и моя Маша», «В парке Чаир», «Моя Марусечка». В общем, все то, что ныне зовется милым ретро.
Да, еще был павильон, в котором собирались любители шахмат…
[...]

Угощение для самого Левитана

Снова уведу читателей в Проскуров конца сороковых.
Вот поликлиника, дальше Дом офицеров. А вот городской театр, который никогда не пустовал. Толпа бывала накануне приезда киевского театра имени Ивана Франко, в котором блистали Наталья Ужвий и Гнат Юра.
Когда приезжал Театр русской драмы имени Леси Украинки, тоже киевский, в городе только об этом и говорили. Достать билеты, понятно, было невозможно. Но мне однажды удалось попасть на спектакль…
У одного из гастролеров, народного артиста Украины Высокова — к сожалению, не помню его имени, — нагноился палец, и мама вскрывала нарыв. В качестве благодарности он пригласил нас на спектакль. Кажется, давали какую-то пьесу Шекспира… Я гордо прошел через служебный вход, потом сидел в ложе, надеясь, что меня увидит кто-нибудь из знакомых… Красочные декорации, музыка, игра актеров ошеломили. Я аплодировал так, что отбил себе ладони.
Помню, как в город приехал знаменитый диктор Левитан. Мама почему-то захотела пригласить Юрия Борисовича к нам домой — может, надеялась, что ему, как и артисту Высокову, потребуется медицинская помощь? Однако Левитан был бодр, здоров и не ведал, что его очень ждут в доме на улице Дзержинского. В общем, угощение, предназначенное для высокого гостя, мы с удовольствием съели сами. Бабушка, доложу вам, очень постаралась...
Как видите, мое увлечение театром родом из детства. Действие, которое разворачивалось на сцене, увлекало. Может быть, потому, что выдуманная жизнь была не сравнима по красоте и увлекательности с реальной? Хотелось снова и снова смотреть и слушать. Переноситься в другую эпоху и мечтать.
Потом, в Москве, мне посчастливится увидеть игру великих актеров. Я буду бегать со спектакля на спектакль, не в силах остановиться.
Но пока лучшие театры страны далеко от Проскурова. Не беда — артистов можно «пригласить» и домой. Я начинаю скупать пластинки знаменитых оперных исполнителей — советских и зарубежных. Первое приобретение — запись арии Йонтека из оперы «Галька» композитора Станислава Монюшко.
Звук оставлял желать лучшего, но сквозь хрипы и стоны радиолы пробивались аккорды упоительной музыки и чудесные голоса…
Стопка черных пластинок на моем письменном столе росла. Многие были уже в сетке густых царапин от постоянного употребления. Стали появляться и «ветераны», почти потерявшие голос. Приходилось жертвовать скромными накоплениями на новые приобретения, иногда что-то подкидывали родители, видя и одобряя мои пристрастия. Иногда я покупал пластинки уже имевшихся у меня опер, но с другими исполнителями. Случалось, что прежние любимцы уходили в тень, уступая дорогу новым.
Мой отец был равнодушен к музыке, а мама знала в ней толк. Ей особенно нравилась оперетта: иногда она напевала что-то из «Сильвы» или из «Веселой вдовы».
Однажды, застав меня во время домашнего концерта, присела рядом. Стала вслушиваться.
— Это кто?
— Верди. «Застольная» из «Травиаты».
Мама покачивала головой в такт музыке. Ее глаза заблестели.
— Здорово… Послушала бы еще, да завтра вставать рано — операционный день. Потом поставишь еще что-нибудь?
Не могу сказать, что мама часто составляла мне компанию, но время от времени такое случалось. Слушательницей она была взыскательной, и ей нравились далеко не все пластинки из моей коллекции.
Иногда музыка навевала воспоминания.
— А знаешь, что было в моде, когда я была чуть постарше тебя? — И напела улыбаясь: «Я министр Англии — Остин Чемберлен! Да-да! От большевиков я мир избавлю. Против них зажег везде я травлю, и поэтому Европа чтит меня. Да-да!» — Знаешь, кто это пел? «Синяя блуза». Был такой агиттеатр в двадцатых годах. Артисты пели частушки на злобу дня, танцевали, декламировали стихи, в основном политические... Выходили люди в синих блузах и под громкие марши начинали обличать всякие недостатки... Или буржуев. Называлось это «живая газета».
Я заинтересовался:
— А еще что-нибудь помнишь?
— Сейчас... «Мы синеблузники, мы профсоюзники! Мы не баяны-соловьи, мы только гайки великой спайки одной трудящейся семьи…»
Мама вспомнила еще несколько куплетов.
— Нравится?
— Так себе...
— Сейчас и я понимаю, что это не бог весть что. Но тогда это было в моде, в духе времени… Давай-ка лучше что-нибудь из твоего послушаем... [...]

Согретый заботой партии

Не могу сказать, что я обожал школу. Но понимал, что без нее не обойтись, и боролся со своими чувствами. Знал, что достигнуть намеченной цели без диплома с отличием невозможно.
В начальных классах я учился неплохо, но с некоторым, как говорят, напрягом. И вел себя, конечно, не идеально. Часто ввязывался в драки, из которых нередко выходил основательно потрепанным. Мама встречала, оглядывая пристально, с тревогой: какие части моего тела нуждаются в лечении? Комментарии были постоянные: «Ну, куда ты вечно лезешь?»
Когда мне было девять лет, родители взяли меня отдыхать на Днестр, в уютное местечко Старая Ушица. Там, кажется, я научился плавать. Два раза подряд ездил в пионерский лагерь под Одессой, прозванный вторым «Артеком». Но самой запоминающейся была поездка в Хосту. Мы гостили у маминого доброго знакомого, врача Александра Арсентьевича Голубева, уроженца Проскурова — того самого, что когда-то помог ей устроиться на медицинские курсы и прооперировал ее, когда я родился… Помню, как, разбрызгивая воду, несусь по песку, за мной, смеясь, бегут отец с матерью.
В старших классах математичка Эсфирь Яковлевна Медовая с характером, отнюдь не соответствовавшим ее фамилии, протяжно кричала: «Брон-штейн, пар-ши-вый маль-чиш-ка!» Это случалось, когда я не мог решить какую-нибудь задачу. И это при том, что она и мама были подругами детства. Обе родились и выросли в Проскурове.
Когда замаячили вступительные экзамены в институт, родители на свои гроши наняли мне преподавателей. Но и меня уже охватила спортивно-учебная злость… Одним из репетиторов стала Эсфирь Яковлевна. Она досконально и активно «погружала» меня в свой предмет, только чересчур часто использовала «метод крика». От одной мысли, что сегодня предстоит общение с ней, у меня тут же портилось настроение. Окончательно «добивал» меня сын учительницы — Леня Хамишон, мой будущий коллега и друг, встречавший меня на пороге ехидной усмешкой.
С физикой и химией отношения были лучше. Если из этой области никаких курьезов припомнить не могу, значит, все было гладко. Так же с русским и литературой. С последней фамильярничать было опасно, и я, как и многие, пользовался цитатами испытанных критиков. Скажем, в одно из сочинений, посвященных «Герою нашего времени», я вставил такую фразу: «Мысль — могучая, смелая, свободная — мысль Лермонтова обрела в этом романе язык простой, а страсти нашли голос благородный, который донес мятежную тоску героя безвременья до слуха грядущих поколений». Благодаря этой «находке» в моем дневнике появилась жирная «пятерка». Неизвестно, как и почему эта замысловатая цитата навсегда въелась в мою память, хотя я не уставал поражаться, как подобные ассоциации могли возникнуть у автора при чтении лирического текста Михаила Юрьевича. Само собой разумеется, что критик выражал не свою точку зрения, а повторял общепринятое.
То же самое приходилось делать и нам, школьникам. Вот еще одно тому подтверждение. В десятом классе, накануне экзамена по литературе, мы пытались узнать тему будущего сочинения. В конце концов это удалось, хотя не исключаю, что утечка слухов была умышленной. В общем, на прощание нам «помахал рукой» Маяковский: «Я подниму, как большевистский партбилет, все сто томов своих партийных книжек». Мы последовали примеру поэта и, как положено, отлакировали свои опусы гладкими цитатами.
В 10 «Д» я был одним из лучших учеников. Как принято говорить, шел на медаль. Стал ценить время, в которое втискивались занятия, уроки, домашние преподаватели, потом снова уроки. Заданный темп позволял встраивать лишь крохи для музыки и шахмат.
Мама — за что ей огромная благодарность — сохранила не только мои детские и юношеские фотографии, но и кое-какие документы. Например, листок, вытертый на сгибах так, что его страшно брать в руки. Дата: 6 ноября 1954 года.
«Дорогие родители! Педагогический коллектив школы №6 города Хмельницкого поздравляет вас с 37-й годовщиной Великой Октябрьской Социалистической революции и выражает глубокую благодарность за то, что вы сумели воспитать своего сына, Бронштейна Александра, ученика 10-го класса, трудолюбивым, старательным, честным, скромным, дисциплинированным, волевым. Мы гордимся вашим сыном и от всей души желаем ему в дальнейшем радовать родителей и школу своими успехами. Все твердо уверены, что, согретые отцовской заботой Коммунистической партии, Советского правительства и всего советского народа, наши дети будут счастливы и вырастут достойными гражданами нашей великой Родины».
Благодарность подписана директором школы тов. Деркачом, секретарем партийной организации тов. Чикердой и председателем профкома тов. Палти.
О таких, как наш директор или завуч, говорят: суров, но справедлив. Они были очень порядочными людьми. Преподавательница химии Сима Моисеевна Палти: с ее предметом, как я уже заметил, у меня был полный альянс, а с ней самой и вовсе идеальные отношения… Юрий Павлович Остроушко — добряк, красавец, страстный волейболист — преподавал русский и литературу.
Низкий поклон им и другим моим учителям. Они делали свое дело старательно и с душой.
«Друзей моих прекрасные черты…» Может быть, к кому-то из них попадет эта книга. Например, к Володе Шевченко, приехавшему в Проскуров с Дальнего Востока с отцом и мачехой. К Боре Стеренбергу. Или к Володе Бурду. Сейчас он, кажется, заведует кафедрой в Ярославском университете.
Помню Илюшу Горенштейна, Кипермана (имя, увы, стерлось из памяти)… Недавно встретился с Олегом Доценко, живущим в Подмосковье. Кого еще помню? Игоря Тихомирова, его тезку Смушкова, Стаса Круглова, Феликса Богуславского.
Я дружил еще с одним мальчишкой — Шуркой Штейншлейгером. Где он теперь, не знаю... Как и не ведаю, был ли связан тезка с одним состоятельным проскуровцем, открывшим в 1910 году кинотеатр «Модерн»? Так или иначе, его владельцем был Иосиф Штейншлейгер. В данном случае опираюсь на факты, ибо того господина никогда не видел, а его детища не застал. Ну а Шурка все равно бы ничего не рассказал: опасно тогда было иметь таких родственников…
Привычно называю своих школьных товарищей по имени. Хотя надо и солидность соблюсти — прибавить отчество. Ведь они не только отцы, но и деды. А для меня они все те же мальчишки.

Пас из детства

[...] А вот еще увлечение, «хвост» которого тоже тянется из детства. До сих пор, когда вижу летящий над зеленым полем мяч, замирает сердце. А марш Блантера прибавляет волнения…
Точкой притяжения едва ли не всей мужской части населения Проскурова был стадион «Динамо». Нечто похожее на спортивное сооружение существовало в городе еще с конца двадцатых: поле с редкой травкой, поодаль — скамейки для зрителей под прогнившим деревянным навесом.
Уже собрались было строить новый стадион, но помешала война. Вернулись к задуманному только в пятидесятом. Развернулась ударная стройка, в которой приняли участие чуть ли все работоспособные горожане. Череда субботников, воскресников, и вскоре городское начальство сообщило об открытии стадиона, которое прошло помпезно: с речами партийных деятелей, красными лентами, лозунгами и парадом физкультурников.
На празднике меня не было, но потом я приходил на «Динамо» не раз. Стадион был скромный, но, как полагается, с центральным входом, трибунами, правда, невысокими, тысячи на две мест. Но во время важных — по провинциальным меркам — матчей либо на первенство среди физкультурных коллективов, либо во время товарищеских игр он трещал по швам. Втискивалось туда чуть ли не вдвое больше народу, чем было мест. Не попавшие на трибуны теснились за забором.
На другой день матч подвергался детальному разбору.
— Как тебе наши?
— Прилично. Но с Волынью смотрелись лучше…
— А все-таки вбили вчера пару красавцев!
— Емеля свое дело, конечно, знает… А как каменецкие корнерами нас завалили во втором тайме, помнишь? И пендель кто отбил? То-то... Молиться на Романа Петровича надо.
Емеля — это нападающий Емельянов, пользовавшийся немалой популярностью у болельщиков. Но самым известным в «Динамо» был Роман Петрович Гензюк, невысокий по футбольным меркам, но смелый и ловкий вратарь, в свободное от футбола время работавший учителем физкультуры. Он не боялся чужих ног, от того набивал себе за игру немало синяков и шишек. Сам никого не щадил — его плотное тело летело за мячом в самую гущу игроков. Гензюка обожали и уважали и потому звали только по имени-отчеству.
Ругал он, не разбирая, и своих, и чужих. Да так смачно, что стадион покатывался со смеху. Даже когда наши безнадежно проигрывали.
За пределами поля улыбался любому, как своему, хотя по местным меркам считался звездой. Разрешал детям поднести свой чемоданчик, рассказывал по пути о новостях в команде. Наши болельщики, как и их «коллеги» в других городах, постоянно собирали сплетни, которые скатывались в большую сенсацию. У Романа Петровича обычно просили подтверждения. Тот кивал, но с хитрой улыбкой:
— Правда, что вас Киев берет?
— Хотят, только я еще подумаю...
— А верно, что к нам из Харькова двое приедут?
— Не двое, а трое!
Однажды в Проскуров приехал ужгородский «Спартак». Сегодня эта фраза звучит обыденно. А тогда произносилась гордо и означала, что и наши чего-то стоят и чего-то могут, раз к ним приехали сами чемпионы Украины! Мало кто наделся, что проскуровцы выиграют, но народ за них болел, не жалея глоток. Ну а «Динамо» не жалело ног... В первом матче «Спартак», правда, взял свое, но во втором едва унес ноги, сравняв счет в самом конце. В общем, как сейчас принято выражаться, игра была инфарктная, хоть и товарищеская. Кажется, после нее кого-то из наших позвали выступать за Ужгород...
Как и все, я болел за «Динамо». Кричал во все горло, когда мальчишки открывали окошко на табло и переворачивали цифры в пользу бело-синих. Я и поныне не изменил своим симпатиям, которые с годами заметно поостыли. Но все равно: моя команда — «Динамо». Уже пятьдесят лет — московское.
…В тот июльский день пятьдесят пятого я ехал в Москву поступать в медицинский институт и надеялся, что мой вояж не будет напрасным. Однако сомневался, смогу ли стать студентом престижного вуза без знакомств, т.е. блата. Тем более что в Первом меде намечался громадный конкурс. Я резонно и не без оснований рассчитывал на собственные силы не только потому, что вез в столицу тщательно запрятанную в чемодан золотую медаль, но и оттого, что действительно прилично усвоил курс школьных наук.
Через минуту скорый поезд помчит меня в другой город. И в другую жизнь. Я вернусь домой на несколько дней тем же летом. Приеду в Хмельницкий еще несколько раз во время студенческих каникул. Но уже не домой, а в гости.
[...]

Write a comment

Comments: 3
  • #1

    magic spells (Tuesday, 08 November 2016 13:58)

    niepodparcia

  • #2

    людмила (Thursday, 19 October 2017 06:26)

    Спасибо за книгу, хорошо что еще есть такие личности как доктор Бронштейн

  • #3

    Эмма Григорьевна (Sunday, 29 April 2018 15:06)

    Хорошо знала Ефима Петровича Деркача. С1944 года моя мама Чиркова Евдокия Степановна работала в мужской школе №6- учителем начальных классов, и мы жили в школе.